Запах сарсапарели. A Scent of Sarsaparilla
ПЕРЕВОДЧИК: НОРА ГАЛЬ
Три дня кряду Уильям Финч спозаранку забирался на чердак и до вечера тихо стоял в полутьме, обдуваемый сквозняком. Ноябрь был на исходе, и три дня мистер Финч простоял так в одиночестве, чувствуя, что само Время тихо, безмолвно осыпается белыми хлопьями с бескрайнего свинцового неба, укрывает холодным пухом крышу и припудривает карнизы. Он стоял неподвижно, смежив веки. Тянулись долгие, серые дни, солнце не показывалось, от ветра чердак ходил ходуном, словно утлая лодка на волнах, скрипел каждой своей косточкой, стряхивал слежавшуюся за десятилетия пыль с балок, с покоробившихся досок и дранки. Все вокруг охало и ахало, стонало и кряхтело, а Уильям Финч стоял и вдыхал сухие тонкие запахи, словно изысканные духи, и приобщался к издавна копившимся здесь сокровищам.
Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала, чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, или шевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемом всеми ветрами чердаке – медленно, мерно, глубоко, будто работают старые кузнечные мехи.
– Смех да и только, – пробормотала она.
На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его не сходила улыбка – он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам, исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!
– Чему радуешься? – спросила она.
– Просто настроение хорошее. Отменнейшее! – он засмеялся.
Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем – того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:
– Чем это от тебя пахнет?
– Пахнет? Пахнет? Как так – пахнет? – Финч вскинул седеющую голову.
Жена подозрительно принюхалась.
– Сарсапарелью, вот как.
– Быть этого не может!
Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова жены повернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдруг насторожился.
– Где ты был утром? – спросила Кора.
– Ты же знаешь, прибирал на чердаке.
– Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала, может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? – она показала пальцем.
– Вот те на, это еще откуда взялось?
Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшим недоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы, которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.
– Нашел на чердаке, – ответил он сам себе. – Помнишь, Кора, как мы катили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад, рано поутру, и мы были молодые.
– Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама и повыкидаю весь хлам.
– Нет, нет! – вскрикнул он. – Я там все разбираю, как мне удобно.
Жена холодно поглядела на него.
За обедом он немного успокоился и опять повеселел.
– А знаешь, Кора, что за штука чердак? – заговорил он с увлечением. – Всякий чердак – это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня, могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглый год безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какое вкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу и снегом, и полотном.
Кора беспокойно поежилась.
«А пожалуй, это возможно, – думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновь все это увидеть и припомнить. – Ведь что такое чердак? Тут дышит само Время. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь – куколки и коконы иного века. Каждый ящик и ящичек – словно крохотный саркофаг, где покоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак – это темный уютный уголок, полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весь рост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и, вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда – о, тогда. «
Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух. Кора торопливо ела.
– А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествовать во Времени? – спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. – И чердак, вроде нашего, самое подходящее для итого место, лучше не сыщешь, верно?
– В старину тоже не все дни были безоблачные, – сказала она. – Просто память у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тоже не сплошь было лето.
– В некотором смысле так оно и было.
– Я что хочу сказать, – жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобы лучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. – Надо только ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие, балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от года к году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом, месячишко или недели две – где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, в восемьсот девяносто восьмом, – и тогда до конца жизни так и не выедешь из лета.
– Что еще за одноколеска?
– Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весь хромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякой всячиной? Тут главная хитрость – удерживать равновесие, чтоб не свалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе, высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое – красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое. над головой у тебя летают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете, а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии, Кора, в рав-но-весии.
– Тра-та-та, – сказала она. – Затараторил, тараторка.
Он вскарабкался по длинной холодной лестнице на чердак, его пробирала дрожь.
Бывали такие зимние ночи, когда он просыпался, продрогнув до костей, ледяные колокола звенели в ушах, мороз щипал каждый нерв, будто вспыхивал внутри колючий фейерверк и рассыпались ослепительно белые искры, и жгучий снег падал на безмолвные потаенные долины подсознания. Было холодно-холодно, так холодно, что и долгое-долгое знойное лето со всеми своими зелеными факелами и жарким бронзовым солнцем не растопило бы сковавший все его существо ледяной панцирь – понадобилось бы не одно лето, а добрых два десятка. По ночам в постели весь он точно огромная пресная сосулька, снежный истукан, и в нем поднимается вьюга бессвязных сновидений, суматоха ледяных кристаллов. А за стенами опустилась вечная зима, над всем нависло низкое свинцово-серое небо и давит людей, точно тяжкий пресс – виноградные гроздья, перемалывает краски и разум и самую жизнь; только дети уцелели и носятся на лыжах, летят на санках с оледенелых гор, в чьих склонах, как в зеркале, отражается этот давящий железный щит и опускается все ниже, ниже – каждый день и каждую нескончаемую ночь.
Уильям Финч откинул крышку чердачного люка. Зато – вот оно! Вокруг него взвилась летняя пыль. Здесь, на чердаке, пыль кипела от жары, сохранившейся с давно прошедших знойных дней. Он тихо закрыл за собой люк.
На губах его заиграла улыбка.
Чердак безмолвствовал, словно черная туча перед грозой. Лишь изредка до Коры сверху доносилось невнятное мужнино бормотанье.
В пять часов пополудни мистер Финч встал на пороге кухни, напевая «О мечты мои златые», взмахнул новехонькой соломенной шляпой и крикнул, будто малого ребенка хотел напугать:
– Ты что, проспал, что ли, весь день? – огрызнулась жена. – Я тебе четыре раза кричала, хоть бы отозвался.
– Проспал? – переспросил он, подумал минуту и фыркнул, но тотчас зажал рот ладонью. – Да, пожалуй, что и так.
Тут только она его разглядела.
– Боже милостивый! Где ты раздобыл это тряпье?
На Уильяме был красный в полоску, точно леденец, сюртук, высокий тугой белый воротничок и кремовые панталоны. А соломенная шляпа благоухала так, словно в воздух подбросили пригоршню свежего сена.
– Нашел в старом сундуке.
Кора потянула носом:
– Нафталином не пахнет. И выглядит как новенький.
– Нет-нет, – поспешно возразил Уильям. Под критическим взором жены ему явно стало не по себе.
– Нашел время для маскарада, – сказала Кора.
– Уж и позабавиться нельзя?
– Только забавляться и умеешь, – она сердито захлопнула духовку. – Бог свидетель, я сижу дома и вяжу тебе носки, а ты в это время в лавке подхватываешь дам под локоток, можно подумать, они без тебя не найдут, где вход, где выход!
Но Уильям уклонился от ссоры.
– Послушай, Кора. – он потупился, разглядывая что-то на дне новехонькой, хрустящей соломенной шляпы. – Ведь правда, хорошо бы прогуляться, как мы, бывало, гуляли по воскресеньям? Ты – под шелковым зонтиком, и чтоб длинные юбки шуршали, а потом посидеть в аптеке на стульях с железными ножками, и чтоб пахло. помнишь, как пахло когда-то в аптеке? Почему теперь так не пахнет? И спросить два стакана сарсапарелевой, а потом прокатиться в нашем «форде» девятьсот десятого года на Хэннегенскую набережную, и поужинать в отдельном кабинете, и послушать духовой оркестр. Хочешь?
– Ужин готов. И сними эти дурацкие тряпки, хватит шута разыгрывать.
Уильям не отступался:
– Ну а если б можно было так: захотела – и поехала? – сказал он, не сводя с нее глаз. – Поля, дорога обсажена дубами, тихая, совсем как в былые годы, когда еще не носились повсюду эти бешеные автомобили. Ты бы поехала?
– На тех дорогах была страшная пылища. Мы возвращались домой черные, как папуасы. Кстати, – Кора взяла со стола сахарницу и встряхнула ее, – нынче утром у меня тут лежало сорок долларов. А сейчас нету! Уж не заказал ли ты этот костюмчик в театральной мастерской? Он новый, с иголочки, ни в каком сундуке он не лежал!
Жена бушевала еще добрых полчаса, но он так и не стал защищаться. Весь дом сотрясался от порывов ноябрьского ветра, и под речи Коры свинцовое, стылое небо опять пошло сыпать снегом.
– Отвечай мне! – кричала она. – Ты что, совсем рехнулся? Ухлопать наши кровные денежки на тряпье, которое и носить-то нельзя!
– На чердаке. – начал Уильям.
Кора, не слушая, ушла в гостиную.
Снег повалил вовсю, стало холодно и темно – настоящий ноябрьский вечер. Кора слышала, как Уильям снова медленно полез по приставной лестнице на чердак, в это пыльное хранилище Прошлого, в мрачную дыру, где только и есть что старая одежда, подгнившие балки да Время, в чужой, особый мир, совсем не такой, как здесь, внизу.
Он опустил крышку люка. Вспыхнул карманный фонарик – другого спутника ему не надо. Да, оно все здесь – Время, собранное, сжатое, точно японский бумажный цветок. Одно прикосновение памяти – и все раскроется, обернется прозрачной росой мысли, вешним ветерком, чудесными цветами – огромными, каких не бывает в жизни. Выдвинь любой ящик комода – и под горностаевой мантией пыли найдешь двоюродных сестриц, тетушек, бабушек. Да, конечно, здесь укрылось Время. Ощущаешь его дыхание – оно разлито в воздухе, это не просто бездушные колесики и пружинки.
Теперь весь дом там, внизу, был так же далек, как любой давно минувший день. Полузакрыв глаза, Уильям опять и опять обводил взглядом затихший в ожидании чердак.
Здесь, в хрустальной люстре, дремали радуги, и ранние утра, и полдни – такие игристые, словно молодые реки, неустанно текущие вспять сквозь Время. Луч фонарика разбудил их, и они ожили и затрепетали, и радуги взметнулись среди теней и окрасили их в яркие цвета – в цвет сливы, и земляники, и винограда, и свежеразрезанного лимона, и в цвет послегрозового неба, когда ветер только-только разогнал тучи и проглянула омытая синева. А чердачная пыль горела и курилась, как ладан, это горело Время – и оставалось лишь вглядеться в огонь. Поистине, этот чердак – великолепная Машина времени, да, конечно, так оно и есть! Только тронь вон те граненые подвески да эти дверные ручки, потяни кисти шнуров, зазвени стеклом, подними вихрь пыли, откинь крышку сундука и, точно мехами органа, поработай старыми каминными мехами, пока не запорошит тебе глаза пеплом и золой давно погасшего огня – и вот, если сумеешь играть на этом старинном инструменте, если обласкаешь каждую частицу этого теплого и сложного механизма, его бесчисленные рычажки, двигатели и переключатели, тогда, тогда – о, тогда.
Он взмахнул руками – так будем же дирижировать, торжественно и властно вести этот оркестр! В голове звучала музыка, плотно сомкнув губы, он управлял огромной машиной, громовым безмолвным органом – басы, тенора, сопрано, тише, громче, и вот наконец, наконец, аккорд, потрясающий до самых глубин – и он закрывает глаза.
Часов в девять вечера жена услышала его зов:
Она пошла наверх. Муж выглядывал нз чердачного люка и улыбался. Взмахнул шляпой.
– Что ты такое мелешь?
– Я все обдумал, я думал целых три дня и хочу с тобой попрощаться.
– Слезай оттуда, дурень!
– Вчера я взял из банка пятьсот долларов. Я давно об этом думал. А когда это случилось, так уж тут. Кора. – он порывисто протянул ей руку. – В последний раа спрашиваю: пойдешь со мной?
– На чердак-то? Спусти лесенку, Уильям Финч. Я влезу наверх и выволоку тебя из этой грязной дыры.
– Я отправляюсь на Хэннегенскую набережную есть рыбную солянку, – сказал Уильям. – И закажу оркестру, пускай сыграют «Над заливом сияет луна». Пойдем, Кора, пойдем.
Его протянутая рука звала.
Кора во все глаза глядела на его кроткое, вопрошающее лицо.
– Прощай, – сказал Уильям.
Тихонько-тихонько он помахал рукой. И вот зияет пустой люк – ни лица, ни соломенной шляпы.
– Уильям! – пронзительно крикнула Кора.
На чердаке темно и тихо.
С криком она кинулась за стулом, кряхтя взобралась в эту затхлую темень. Поспешно посветила фонариком по углам.
Темно и пусто. Весь дом сотрясается под ударами зимнего ветра.
И тут она увидела: в дальнем конце чердака, выходящем на запад, приотворено окошко.
Спотыкаясь, она побрела туда. Помешкала, затаив дыхание. Потом медленно отворила окошко. Снаружи к нему приставлена была лесенка, другим концом она упиралась в крышу веранды.
За распахнутым окном сверкали зеленой листвой яблони, стояли теплые июльские сумерки. С негромким треском разрывались хлопушки фейерверка. Издали доносился смех, веселые голоса. В воздухе вспыхивали праздничные ракеты – алые, белые, голубые – рассыпались, гасли.
Она захлопнула окно, голова кружилась, она чуть не упала.
Позади, через отверстие люка в полу, сочился снизу холодный зимний свет. Кора нагнулась – снег, шурша, лизал стекла окон там, внизу, в холодном ноябрьском мире, где ей суждено провести еще тридцать лет.
Она больше не подошла к тому окошку. Она сидела одна в темноте и вдыхала единственный запах, который здесь, на чердаке, оставался свежим и сильным. Он не рассеивался, он медлил в воздухе, точно вздох покоя и довольства. Она вдохнула его всей грудью.
Давний, так хорошо знакомый, незабвенный запах сарсапарели.
A Scent of Sarsaparilla. Рассказ Рэя Брэдбери
Покупайте и скачивайте оригинальные тексты Рэя Брэдбери на Amazon . Легально, дёшево, удобно.
Mr. William Finch stood quietly in the dark and blowing attic all morning and afternoon for three days. For three days in late November, he stood alone, feeling the soft white flakes of Time falling out of the infinite cold steel sky, silently, softly, feathering the roof and powdering the eaves. He stood, eyes shut. The attic, wallowed in seas of wind in the long sunless days, creaked every bone and shook down ancient dusts from its beams and warped timbers and lathings. It was a mass of sighs and torments that ached all about him where he stood sniffing its elegant dry perfumes and feeling of its ancient heritages. Ah. Ah.
Listening, downstairs, his wife Cora could not hear him walk or shift pr twitch. She imagined she could only hear him breathe, slowly out and in, like a dusty bellows, alone up there in the attic, high in the windy house.
«Ridiculous,» she muttered.
When he hurried down for lunch the third afternoon, he smiled at the bleak walls, the chipped plates, the scratched silverware, and even at his wife!
«What’s all the excitement?» she demanded.
«Good spirits is all. Wonderful spirits!» he laughed. He seemed almost hysterical with joy. He was seething in a great warm ferment which, obviously, he had trouble concealing. His wife frowned.
«Smell, smell, smell?» He jerked his greying head back and forth.
«Sarsaparilla.» She sniffed suspiciously. «That’s what it is!»
«Oh, it couldn’t be!» His hysterical happiness stopped as quickly as if she’d switched him off. He seemed stunned, ill at ease, and suddenly very careful.
«Where did you go this morning?» she asked.
«You know I was cleaning the attic.»
«Mooning over a lot of trash. I didn’t hear a sound. Thought maybe you weren’t in the attic at all. What’s that?» She pointed.
«Well, now how did those get there?» he asked the world.
He peered down at the pair of black spring-metal bicycle clips that bound his thin pants to his bony ankles.
«Found them in the attic,» he answered himself. «Remember when we got out on the gravel road in the early morning on our tandem bike, Cora, forty years ago, everything fresh and new?»
«If you don’t finish that attic today, I’ll come up and toss everything out myself.»
«Oh, no,» he cried. «I have everything the way I want it!»
She looked at him coldly.
«Cora,» he said, eating his lunch, relaxing, beginning to enthuse again, «you know what attics are? They’re Time Machines, in which old, dim-witted men like me can travel back forty years to a time when it was summer all year round and children raided ice-wagons. Remember how it tasted? You held the ice in your handkerchief. It was like sucking the flavour of linen and snow at the same time.»
It’s not impossible, he thought, half closing his eyes, trying to see it and build it. Consider an attic. Its very atmosphere is Time. It deals in other years, the cocoons and chrysalises of another age. All the bureau drawers are little coffins where a thousand yesterdays lie in state. Oh, the attic’s a dark, friendly place, full of Time, and if you stand in the very centre of it, straight and tall, squinting your eyes, and thinking and thinking, and smelling the Past, and putting out your hands to feel of Long Ago, why, it.
He stopped, realizing he had spoken some of this aloud. Cora was eating rapidly.
«Well, wouldn’t it be interesting,» he asked the parting in her hair, «if Time Travel could occur? And what more logical, proper place for it to happen than in an attic like ours, eh?»
«It’s not always summer back in the old days,» she said. «It’s just your crazy memory. You remember all the good things and forget the bad. It wasn’t always summer.»
«Figuratively speaking, Cora, it was.»
«What I mean is this,» he said, whispering excitedly, bending forward to see the image he was tracing on the blank dining-room wall. «If you rode your unicycle carefully between the years, balancing, hands out, careful, careful, if you rode from year to year, spent a week in 1909, a day in 1900, a month or a fortnight somewhere else, 1905, 1898, you could stay with summer the rest of your life.»
«You know, one of those tall chromium one-wheeled bikes, single-seater, the performers ride in vaudeville shows, juggling. Balance, true balance, it takes, not to fall off, to keep the bright objects flying in the air, beautiful, up and up, a light, a flash, a sparkle, a bomb of brilliant colours, red, yellow, blue, green, white, gold; all the Junes and Julys and Augusts that ever were, in the air, about you, at once, hardly touching your hands, flying, suspended, and you, smiling, among them. Balance, Cora, balance.»
«Blah,» she said, «blah, blah.» And added, «blah!»
He climbed the long cold stairs to the attic, shivering.
There were nights in winter when he woke with porcelain in his bones, with cool chimes blowing in his ears, with frost piercing his nerves in a raw illumination like white cold fireworks exploding and showering down in flaming snows upon a silent land deep in his subconscious. He was cold, cold, cold, and it would take a score of endless summers, with their green torches and bronze suns to thaw him free of his wintry sheath. He was a great tasteless chunk of brittle ice, a snowman put to bed each night, full of confetti dreams, tumbles of crystal and flurry. And there lay winter outside for ever, a great leaden winepress smashing down its colourless lid of sky, squashing them all like so many grapes, mashing colour and sense and being from everyone, save the children who fled on skis and toboggans down mirrored hills which reflected the crushing iron shield that hung lower above town each day and every eternal night.
Mr. Finch lifted the attic trapdoor. But here, here. A dust of summer sprang up about him. The attic dust simmered with heat left over from other seasons. Quietly, he shut the trapdoor down.
The attic was quiet as a thundercloud before a storm. On occasion, Cora Finch heard her husband murmuring, murmuring, high up there.
At five in the afternoon, singing My Isle of Golden Dreams, Mr. Finch flipped a crisp new straw hat in the kitchen door. «Boo!»
«Did you sleep all afternoon?» snapped his wife. «I called up at you four times and no answer.»
«Sleep?» He considered this and laughed, then put his hand quickly over his mouth. «Well, I guess I did.»
Suddenly she saw him. «My God!» she cried, «where’d you get that coat?»
He wore a red candy-striped coat, a high white, choking collar, and ice-cream pants. You could smell the straw hat like a handful of fresh hay fanned in the air.
«Found ’em in an old trunk.»
She sniffed. «Don’t smell of mothballs. Look brand-new.»
«Oh, no!» he said hastily. He looked stiff and uncomfortable as she eyed his costume.
«This isn’t a summer stock company,» she said.
«Can’t a fellow have a little fun?»
«That’s all you’ve ever had,» she slammed the oven door. «While I’ve stayed home and knitted. Lord knows, you’ve been down at the store helping ladies’ elbows in and out doors.»
He refused to be bothered. «Cora.» He looked deep into the crackling straw hat. «Wouldn’t it be nice to take a Sunday walk the way we used to do, with your silk parasol and your long dress whishing along, and sit on those wire-legged chairs at the soda parlour and smell the drug store the way they used to smell? Why don’t drug stores smell that way any more? And order two sarsaparillas for us, Cora, and then ride out in our 1910 Ford to Hannahan’s Pier for a box-supper and listen to the brass band. How about it?»
«Supper’s ready. Take that dreadful uniform off.»
«If you could make a wish and take a ride on those oaklaned country roads like they had before cars started rushing, would you do it?» he insisted, watching her.
«Those old roads were dirty. We came home looking like Africans. Anyway,» she picked up a sugar-jar and shook it, «this morning I had forty dollars here. Now it’s gone! Don’t tell me you ordered those clothes from a costume house. They’re brand-new, they didn’t come from any trunk!»
She raved for half an hour, but he could not bring himself to say anything. The November wind shook the house and as she talked, the snows of winter began to fall again in the cold steel sky.
«Answer me!» she cried. «Are you crazy, spending our money that way, on clothes you can’t wear?»
«The attic,» he started to say.
She walked off and sat in the living-room.
The snow was falling fast now and it was a cold dark November evening. She heard him climb up the step ladder, slowly, into the attic, into that dusty place of other years, into that black place of costumes and props and Time, into a world separate from this world below.
He closed the trap door down. The flashlight, snapped on, was company enough. Yes, here was all of Time compressed in a Japanese paper flower. At the touch of memory, everything would unfold into the clear water of the mind, in beautiful blooms, in spring breezes, larger than life. Each of the bureau drawers, slid forth, might contain aunts and cousins and grandmamas, ermined in dust. Yes, Time was here. You could feel it breathing, an atmospheric instead of a mechanical clock.
Now the house below was as remote as another day in the past. He half-shut his eyes and looked and looked on every side of the waiting attic.
Here, in prismed chandelier, were rainbows and momings and noons as bright as new rivers flowing endlessly back through time. His flashlight caught and flickered them alive, the rainbows leapt up to curve the shadows back with colours, with colours like plums and raspberries and Concord grapes, with colours like cut lemons and the sky where the clouds drew off after storming and the blue was there. And the dust of the attic was incense burning and all of time burning, and all you need do was peer into the flames. It was indeed a great machine of Time, this attic, he knew, he felt, he was sure, and if you touched prisms here, doorknobs there, plucked tassels, chimed crystals, swirled dust, punched trunk-hasps, and gusted the vox humana of the old hearth-bellows until it puffed the soot of a thousand ancient fires into your eyes, if, indeed, you played this instrument, this warm machine of parts, if you fondled all of its bits and pieces, its levers and changers and movers, then, then, then!
He thrust out his hands to orchestrate, to conduct, to Hourish. There was music in his head, in his mouth shut tight, and he played the great machine, the thunderously silent organ, bass, tenor, soprano, low, high, and at last, at last, a chord that shuddered him so that he had to shut his eyes.
About nine o’clock that night she heard him calling, «Cora!» She went upstairs. His head peered down at her from above, smiling at her. He waved his hat. «Good-bye, Cora.»
«What do you mean?» she cried.
«I’ve thought it over for three days and I’m saying good-bye.»
«Come down out of there, you fool!»
«I drew five hundred dollars from the bank yesterday. I’ve been thinking about this. And then when it happened, well. Cora. » He shoved his eager hand down. «For the last time, will you come along with me?»
«In the attic? Hand down that step-ladder, William Finch. I’ll climb up there and run you out of that filthy place!»
«I’m going to Hannahan’s Pier for a bowl of Clam Chowder,» he said. «And I’m requesting the brass band to play Moonlight Bay. Oh, come on, Cora. » He motioned his extended hand.
She simply stared at his gentle, questioning face.
He waved gently, gently. Then his face was gone, the straw hat was gone.
«William!» she screamed.
The attic was dark and silent.
Shrieking, she ran and got a chair and used it to groan her way up into the musty darkness. She flourished a flashlight. «William! William!»
The dark spaces were empty. A winter wind shook the house.
Then she saw the far west attic window, ajar.
She fumbled over to it. She hesitated, held her breath. Then, slowly, she opened it. The ladder was placed outside the window, leading down on to a porch roof.
She pulled back from the window.
Outside the opened frame the apple trees were lush green, it was twilight of a summer day in July. Faintly, she heard explosions, firecrackers going off. She heard laughter and distant voices. Rockets burst in the warm air, softly, red, white, and blue, fading.
She slammed the window and stood reeling. «William!»
Wintry November light glowed up through the trap in the attic floor behind her. Bent to it, she saw the snow whispering against the cold clear panes down in that November world where she would spend the next thirty years.
She did not go near the window again. She sat alone in the black attic, smelling the one smell that did not seem to fade. It lingered like a gentle sigh of satisfaction, on the air. She took a deep, long breath.
The old, the familiar, the unforgettable scent of drugstore sarsaparilla.