Ernest Hemingway «A Canary for One» / Эрнест Хемингуэй «Канарейка в подарок»
Автор работы
Ernest Hemingway «A Canary for One»
The train passed very quickly a long, red stone house with a garden and four thick palm-trees with tables under them in the shade. On the other side was the sea. Then there was a cutting through red stone and clay, and the sea was only occasionally and far below against rocks.
“I bought him in Palermo,” the American lady said. “We only had an hour ashore and it was Sunday morning. The man wanted to be paid in dollars and I gave him a dollar and a half. He really sings very beautifully.”
It was very hot in the train and it was very hot in the lit salon compartment. There was no breeze came through the open window. The American lady pulled the window-blind down and there was no more sea, even occasionally. On the other side there was glass, then the corridor, then an open window, and outside the window were dusty trees and an oiled road and flat fields of grapes, with gray-stone hills behind them.
There was smoke from many tall chimneys—coming into Marseilles, and the train slowed down and followed one track through many others into the station. The train stayed twenty-five minutes in the station at Marseilles and the American lady bought a copy of The Daily Mail and a half-bottle of Evian water. She walked a little way along the station platform, but she stayed near the steps of the car because at Cannes, where it stopped for twelve minutes, the train had left with no signal of departure and she had gotten on only just in time. The American lady was a little deaf and she was afraid that perhaps signals of departure were given and that she did not hear them.
The train left the station in Marseilles and there was not only the switchyards and the factory smoke but, looking back, the town of Marseilles and the harbor with stone hills behind it and the last of the sun on the water. As it was getting dark the train passed a farmhouse burning in a field. Motor-cars were stopped along the road and bedding and things from inside the farmhouse were spread in the field. Many people were watching the house burn. After it was dark the train was in Avignon. People got on and off. At the news-stand Frenchmen, returning to Paris, bought that day’s French papers. On the station platform were negro soldiers. They wore brown uniforms and were tall and their faces shone, close under the electric light. Their faces were very black and they were too tall to stare. The train left Avignon station with the negroes standing there. A short white sergeant was with them.
Inside the lit salon compartment the porter had pulled down the three beds from inside the wall and prepared them for sleeping. In the night the American lady lay without sleeping because the train was a rapide and went very fast and she was afraid of the speed in the night. The American lady’s bed was the one next to the window. The canary from Palermo, a cloth spread over his cage, was out of the draft in the corridor that went into the compartment wash-room. There was a blue light outside the compartment, and all night the train went very fast and the American lady lay awake and waited for a wreck.
In the morning the train was near Paris, and after the American lady had come out from the wash-room, looking very wholesome and middle-aged and American in spite of not having slept, and had taken the cloth off the birdcage and hung the cage in the sun, she went back to the restaurant-car for breakfast. When she came back to the lit salon compartment again, the beds had been pushed back into the wall and made into seats, the canary was shaking his feathers in the sunlight that came through the open window, and the train was much nearer Paris.
“He loves the sun,” the American lady said. “He’ll sing now in a little while.”
The canary shook his feathers and pecked into them. “I’ve always loved birds,” the American lady said. “I’m taking him home to my little girl. There—he’s singing now.”
The canary chirped and the feathers on his throats stood out, then he dropped his bill and pecked into his feathers again. The train crossed a river and passed through a very carefully tended forest. The train passed through many outside of Paris towns. There were tram-cars in the towns and big advertisements for the Belle Jardinière and Dubonnet and Pernod on the walls toward the train. All that the train passed through looked as though it were before breakfast. For several minutes I had not listened to the American lady, who was talking to my wife.
“Is your husband American too?” asked the lady.
“Yes,” said my wife. “We’re both Americans.”
“I thought you were English.”
“Perhaps that was because I wore braces,” I said. I had started to say suspenders and changed it to braces in the mouth, to keep my English character. The American lady did not hear. She was really quite deaf; she read lips, and I had not looked toward her. I had looked out of the window. She went on talking to my wife.
“I’m so glad you’re Americans. American men make the best husbands,” the American lady was saying. “That was why we left the Continent, you know. My daughter fell in love with a man in Vevey.” She stopped. “They were simply madly in love.” She stopped again. “I took her away, of course.”
“Did she get over it?” asked my wife.
“I don’t think so,” said the American lady. “She wouldn’t eat anything and she wouldn’t sleep at all. I’ve tried so very hard, but she doesn’t seem to take an interest in anything. She doesn’t care about things. I couldn’t have her marrying a foreigner.” She paused. “Some one, a very good friend, told me once, ‘No foreigner can make an American girl a good husband.’”
“No,” said my wife, “I suppose not.”
The American lady admired my wife’s travelling-coat, and it turned out that the American lady had bought her own clothes for twenty years now from the same maison de couture in the Rue Saint Honoré. They had her measurements, and a vendeuse who knew her and her tastes picked the dresses out for her and they were sent to America. They came to the post-office near where she lived up-town in New York, and the duty was never exorbitant because they opened the dresses there in the post-office to appraise them and they were always very simple-looking and with no gold lace nor ornaments that would make the dresses look expensive. Before the present vendeuse, named Thérèse, there had been another vendeuse, named Amélie. Altogether there had only been these two in the twenty years. It had always been the same couturier. Prices, however, had gone up. The exchange, though, equalized that. They had her daughter’s measurements now too. She was grown up and there was not much chance of their changing now.
The train was now coming into Paris. The fortifications were levelled but grass had not grown. There were many cars standing on tracks—brown wooden restaurant-cars and brown wooden sleeping-cars that would go to Italy at five o’clock that night, if that train still left at five; the cars were marked Paris-Rome, and cars, with seats on the roofs, that went back and forth to the suburbs with, at certain hours, people in all the seats and on the roofs, if that were the way it were still done, and passing were the white walls and many windows of houses. Nothing had eaten any breakfast.
“Americans make the best husbands,” the American lady said to my wife. I was getting down the bags. “American men are the only men in the world to marry.”
“How long ago did you leave Vevey?” asked my wife.
“Two years ago this fall. It’s her, you know, that I’m taking the canary to.”
“Was the man your daughter was in love with a Swiss?”
“Yes,” said the American lady. “He was from a very good family in Vevey. He was going to be an engineer. They met there in Vevey. They used to go on long walks together.”
“I know Vevey,” said my wife. “We were there on our honeymoon.”
“Were you really? That must have been lovely. I had no idea, of course, that she’d fall in love with him.”
“It was a very lovely place,” said my wife.
“Yes,” said the American lady. “Isn’t it lovely? Where did you stop there?”
“We stayed at the Trois Couronnes,” said my wife.
“It’s such a fine old hotel,” said the American lady.
“Yes,” said my wife. “We had a very fine room and in the fall the country was lovely.”
“Were you there in the fall?”
We were passing three cars that had been in a wreck. They were splintered open and the roofs sagged in.
“Look,” I said. “There’s been a wreck.”
The American lady looked and saw the last car. “I was afraid of just that all night,” she said. “I have terrific presentiments about things sometimes. I’ll never travel on a rapide again at night. There must be other comfortable trains that don’t go so fast.”
Then the train was in the dark of the Gare de Lyons, and then stopped and porters came up to the windows. I handed bags through the windows, and we were out on the dim longness of the platform, and the American lady put herself in charge of one of three men from Cook’s who said: “Just a moment, madame, and I’ll look for your name.”
The porter brought a truck and piled on the baggage, and my wife said good-by and I said good-by to the American lady, whose name had been found by the man from Cook’s on a typewritten page in a sheaf of typewritten pages which he replaced in his pocket.
We followed the porter with the truck down the long cement platform beside the train. At the end was a gate and a man took the tickets.
We were returning to Paris to set up separate residences.
Эрнест Хемингуэй «Канарейка в подарок»
Поезд пронесся мимо кирпичного дома с садиком и столом, стоявшим в тени четырех толстых пальм. Из противоположного окна открывался вид на море. Затем он сменился глиняными склонами и откосами песчаника, из-за этого море лишь время от времени виднелось внизу, под скалами.
«Я купила её в Палермо, – сказала леди из Америки. – Мы пробыли там всего час, это было воскресное утро. Продавец попросил оплатить долларами, и я дала ему доллар и пятьдесят центов. Она в самом деле чудесно поет».
В купе спального вагона было так же жарко, как и во всем поезде. Не было даже легкого ветерка, который проходил бы через открытые окна. Американка опустила жалюзи, и море теперь совсем не было видно. С другой стороны, через стеклянную дверь купе, был виден коридор и открытое окно, за которым пролетали мимо серые от пыли деревья, лоснящаяся дорога и ровные поля виноградников, за которыми виднелись каменистые склоны холмов.
Небо было затянуто смогом из-за множества дымовых труб – подъезжали к Марселю, поезд замедлил ход и подошел к станции, следуя выбранному пути. Мы стояли в Марселе двадцать пять минут, и американка купила свежее издание «Daily Mail» и полбутылки эвианской воды. Она немного прогулялась по перрону, но не стала уходить слишком далеко из-за того, что на станции в Каннах, где у нас была двенадцатиминутная остановка, поезд тронулся без сигнала об отправлении, и она едва успела вовремя. Эта женщина была глуховата, поэтому боялась, что она могла просто не услышать звонок, даже если его все-таки давали.
Поезд покинул станцию в Марселе, и теперь позади, помимо железнодорожных путей и фабричного дыма, виднелся и сам город, гавань на фоне холмов и последние отблески заходящего солнца на воде. Когда начало темнеть, мы проехали мимо горевшей фермы. Легковые автомобили останавливались вдоль дороги, спальные принадлежности и домашнюю утварь вынесли в поле. Ночью поезд был уже в Авиньоне. Пассажиры входили и выходили. Французы, возвращающиеся в Париж, покупали свежие французские газеты в журнальном киоске. На перроне стояли темнокожие солдаты. На них была коричневая униформа, они были высокими, а их лица блестели под светом электрических фонарей. Они были абсолютно черные, а их высокий рост не позволял им наблюдать за тем, что происходило в вагонах. Мы покинули Авиньон, оставив позади вокзал и солдат, стоявших на его перроне. Низкорослый сержант стоял вместе с ними.
В купе проводник разложил и застелил три кровати, прикрепленные к стене. Американка всю ночь не могла уснуть, потому что боялась, что поезд ехал слишком быстро. Ее кровать располагалась сразу возле окна. Канарейку, купленную в Палермо, в завернутой тканью клетке, вынесли в коридор, чтобы уберечь от сквозняка. В коридоре горел синим светом фонарь, а поезд всю ночь ехал так быстро, что американка все это время пролежала без сна, ожидая аварии.
Утром поезд был уже недалеко от Парижа, и американка, вернувшись из ванной, была очень здоровой на вид, несмотря на бессонную ночь, она выглядела, как типичная американская женщина средних лет. Сняв ткань с клетки с канарейкой и повесив ее на солнце, она направилась на завтрак в вагон-ресторан. Когда она вновь вернулась в купе, кровати были уже убраны и заменены сидениями, канарейка чистила свои перья под солнечным светом, проникающим внутрь купе через открытое окно, поезд подъезжал все ближе к Парижу.
«Она любит солнце, – сказала американка, – скоро начнет петь»
Канарейка встряхнула перья и зарылась в них клювом.
«Мне всегда нравились птицы» – рассказывала женщина. «Я везу ее для своей дочери. Вот. запела»
Канарейка защебетала, и перья на ее шее взъерошились, потом она опустила клюв, спрятавшись вновь. Поезд миновал мост и проезжал через очень ухоженный лес. В окнах мелькали виды пригородов Парижа. Здесь были трамваи и большие рекламы Белль Жардиньер, Дюбонне и Перно на стенах. Все, мимо чего проезжал поезд, выглядело будто натощак. Несколько минут я не слушал, что говорила американка, она обращалась к моей жене.
«Твой муж тоже американец?» — спросила женщина.
«Да, – сказала жена, – мы оба из Америки»
«Я думала, что вы англичане».
«Возможно, вы так подумали из-за того, что я ношу подтяжки», — сказал я. Американка не слышала меня. Из-за проблем со слухом она читала по губам, а я не смотрел на нее. Я смотрел в окно. Она продолжила беседовать с моей женой.
«Я так рада, что вы американцы. Американские мужчины становятся лучшими мужьями, – говорила женщина. – Вот, почему мы покинули Европу. Моя дочь влюбилась в иностранца в Веве, – она остановилась. – Они были невероятно сильно влюблены друг в друга, – она снова прервала свой рассказ. – Само собой, я увезла ее».
«Сейчас она уже пережила это?», — поинтересовалась жена.
«Думаю, нет, – ответила американка, – она абсолютно ничего не ест и совсем не спит. Я пыталась что-то с этим сделать, но она ни к чему не проявляет интерес. Ее перестало что-либо волновать. Но я не могла позволить ей выйти замуж за иностранца, — она сделала паузу. – Один мой хороший знакомый сказал мне, что ни один иностранец не станет достойным мужем для американки».
«Да, – сказала моя жена, – полагаю, это действительно так».
Американка восторгалась дорожным пальто моей жены, и, как выяснилось, она сама заказывает одежду в том же ателье на улице Сент-Оноре вот уже двадцать лет. У них были ее мерки, и знакомая продавщица, знавшая ее предпочтения, выбирала для нее платья, которые потом отправляла в Америку. Они приходили в почтовое отделение недалеко от ее дома в центре Нью-Йорка. Посылки вскрывали для оценки, и пошлина не бывала высокой, из-за того, что эти простые платья без золотой вышивки или орнамента не выглядели дорогими. До нынешней продавщицы, Терезы, там работала Амели. За двадцать лет их было всего две. Закройщик не менялся ни разу за все время работы. А цены все-таки поднялись. Хотя из-за нынешнего курса разницы почти не было. У них теперь также были и мерки дочери американки. Она выросла, поэтому размер вряд ли уже изменится.
Поезд подходил к Парижу. Трава здесь не росла, хотя укрепления были выровнены. На путях стояло множество вагонов – коричневые деревянные вагоны-рестораны и точно такие же спальные вагоны, которые должны отправится в Италию в пять вечера, если этот поезд все еще отходит в пять; на вагонах была надпись «Париж-Рим»; и вагоны ближнего следования с сиденьями на крышах, которые бывают полностью заполнены в определенные часы, если все осталось по-прежнему; мимо проносились белые стены и окна домов. Все было словно натощак.
«Американцы, несомненно, лучшие мужья», – сказала женщина моей жене. Я спускал сумки. «Если за кого и выходить замуж, то только за американца»
«Вы давно уехали из Веве?» – спросила жена.
«Этой осенью будет уже два года. Поэтому я и везу ей канарейку в подарок».
«А молодой человек, которого любила ваша дочь, был швейцарец?»
«Да, – сказала американка. – Он был из хорошей семьи. Собирался стать инженером. Они там и познакомились, в Веве. Они долго гуляли вместе».
«Я знаю Веве, – сказала моя жена. – Мы провели там свой медовый месяц».
«Правда? Должно быть, это было изумительно. Я даже подумать не могла, что она в него влюбится».
«Это действительно прекрасное место», – отметила жена.
«Да, – согласилась американка. – Не правда ли? А где вы останавливались?»
«Мы жили в “Трех коронах”» – ответила ей моя жена.
«Это хороший старый отель», – сказала американка.
«Да, – подтвердила жена. – У нас была отличная комната, и осенью там было замечательно».
«Да», – сказала моя жена.
Мы проезжали мимо трех вагонов, попавших в аварию. Они были полностью разворочены, крыши смяты.
«Смотрите, – сказал я, – здесь было крушение». Американка выглянула в окно и увидела последний вагон.
«Этого я и боялась всю ночь, – сказала она. – У меня иногда бывают плохие предчувствия. Я больше не поеду на скором поезде ночью. Наверняка есть другие удобные поезда, которые ходят не так быстро»
Вскоре мы прибыли на ночной Лионский вокзал, как только поезд остановился, к окнам подбежали носильщики. Я передал вещи через окна, и мы вышли на длинную, плохо освещенную платформу, американка вверила себя в руки одного из трех агентов Кука, который сказал ей: «Одну минуту, мадам, я найду вашу фамилию в списке».
Носильщик подкатил тележку и загрузил на нее багаж, и мы попрощались с американкой, чья фамилия уже была найдена агентом Кука в ворохе машинописных страниц, которые он сразу после этого убрал обратно в карман.
Мы следовали за носильщиком с тележкой по длинной асфальтированной платформе вдоль поезда. В конце, у выхода, контролер забирал билеты.
Мы возвращались в Париж, чтобы начать процесс о разводе.